Существует мнение, что задача постановщика — развлекать публику, делая программы лёгкими и доступными для понимания, однако куда интереснее ставить программы, в которых нет предсказуемого сюжета. Такое мнение в интервью RT высказал хореограф Николай Морошкин. По его словам, это заставляет зрителя копаться в мыслях и чувствах, которые вызывает танец.
Специалист также объяснил, почему много лет восхищается работой Николая Морозова и Бенуа Ришо, вспомнил свой самый неудачный профессиональный опыт и рассказал, чем может быть интересен тренеру «Ледниковый период».О своей профессии Морошкин как-то сказал: «Моё основное ремесло — это учить спортсменов кататься, а не ставить им программы». С этой темы и начался наш разговор на этапе Гран-при России в Питере.
— Меня, признаться, ввела в некий ступор ваша недавняя фраза о том, что многие одиночники владеют коньком лучше, чем танцоры. Чаще слышу другое. Мол, с детьми никто скольжением толком не занимается. И никакой парник, никакой одиночник не способен кататься так, как это умеют в танцах на льду.
— Давайте начнём с того, что у одиночников цели и задачи на льду другие. Это большое количество многооборотных прыжков и сложные вращения. Те, кто хорошо обучен с детства навыкам скольжения, катаются ничуть не хуже танцоров. Если приводить пример, то Андрей Мозалёв и Дмитрий Алиев — большие мастера конька. Пётр Гуменник тоже прекрасно катит. Помимо этого, он очень хорошо владеет корпусом, а это тоже сказывается на владении коньком. В наше время скольжению в группах одиночного и парного катания вообще уделяется много времени, поскольку в каждой группе есть специалисты из мира танцев на льду.
— О вас в последние годы чаще говорят как о постановщике, нежели как о человеке, чья профессия — заниматься с фигуристами скольжением. Сколько программ поставили в этом году?
— В этом году я, можно сказать, отдыхаю. Не ставил программ никому, кроме Коли Угожаева. Отчасти помогал Гуменнику с шагами и хореографией в произвольной программе, постановкой которой занимался Илья Авербух. Так же Илья поставил короткую программу для Мишиной и Галлямова, куда я тоже внёс свой крошечный вклад.
— Неужели не остаётся в душе занозы, что люди, с которыми вы вполне успешно работали раньше, обратились за постановками не к вам?
— Я к этому отношусь совершенно спокойно. Не считаю себя гениальным постановщиком, хотя стараюсь развиваться в этом направлении. Моё нынешнее ремесло — помогать спортсмену удобно и качественно перемещаться по площадке между сложными элементами.
— Кто в вашем понимании гениальный постановщик?
— Николай Морозов.
— Удивили. Тогда ответьте: что этот специалист делает такого, чего не умеют другие?
— Я видел, как Николай Александрович работает. У него особая аура, феноменальные знания, интуиция и непревзойдённый, очень узнаваемый стиль. Мне очень нравится, как быстро Морозов находит рычаги воздействия на тех спортсменов, с которыми работает, как он помогает им почувствовать себя на льду невероятными и неповторимыми.
— То есть видите программу и сразу понимаете, кто автор?
— Да, конечно. У Морозова есть свой узнаваемый почерк: шаги, которые он использует, его фирменные движения. Николай Александрович всегда ставил лучшие в мире дорожки шагов. Я, можно сказать, изучил все его работы. В разные эпохи, с разными людьми, в разные олимпийские сезоны.
— А если говорить о западных хореографах?
— Я бы назвал Бенуа Ришо. Он качественно и классно использует на льду новшества современной хореографии. Умеет находить движения, которые кажутся очень необычными.
Современная хореография — это не движение ради движения, а передача глубоких эмоций через музыку. Это авторское искусство, где исполнитель полностью погружается в танец, использует импульсы, экспериментирует с телом.
— Я периодически читаю разборы программ, которые делает одна из моих коллег, препарируя музыкальные стили, углубляясь в смысл слов, заложенных в конкретное произведение, и мысленно задаю себе вопрос: а задумывается ли о таких вещах сам спортсмен? И нужно ли вообще настолько сильно отождествлять себя с музыкой, погружаться в идею, вкладывать в постановку собственные переживания? Не препятствует ли это главной задаче — показывать результат?
— Бытует мнение, что основная задача постановщика заключается в развлечении зрителей, а не в просветительской деятельности. Многие, исходя из этого мнения, и ставят программы лёгкие для восприятия, понятные широкой аудитории. Мне же ближе иной подход. На мой взгляд, куда интереснее смотреть программы, после которых в голове рождаются вопросы: О чём это? Что спортсмен пытался показать, пережить в этой постановке?
— Некоторое время назад я была на спектакле Сергея Полунина «Ретроспектива» и вспомнила дискуссию, которая разгорелась после того, как артист ушёл из Королевского балета. Люди реально не понимали, как человек с таким талантом мог добровольно отказаться от возможности выступать на лондонской сцене. То, что делает Полунин сейчас, может быть спорно, не всегда понятно, но факт в том, что, сидя в зрительном зале, ты не можешь от этого оторваться.
— Прекрасно понимаю, о чём вы говорите. Когда сам попадаю на балеты Ксении Михеевой, с которой мы периодически работаем в спорте, впечатление плюс-минус то же самое. В большинстве случаев я вообще не понимаю, что происходит в начале спектакля — начинаю что-то осознавать ближе к концу. Парадокс в том, что мне нравится это состояние. Нравится копаться в своей голове, в чувствах, которые вызывает у меня танец. Для меня это интереснее, чем классические балеты, где изначально известен сюжет, и ты знаешь, как и что будет происходить.
— Как сказал много лет назад Алексей Мишин, в постановке программ ничего не нужно придумывать: финальная часть спектакля всегда в центре сцены, чёрные козни — возле кулис.
— Кому-то, не спорю, именно это и нравится. Главное, чтобы впечатление после просмотра не оставалось пустым.
— Когда ставишь программу, а потом выясняется, что кто-то ещё катает тот же самый образ, это вызывает у постановщика желание сравнить свою работу с другой, сделанной другими способами?
— В подобные ситуации я пока не попадал. Но мне кажется, это немножко грустно — сделать программу и понять, что ты не один такой. С другой стороны, у Петра Гуменника в этом сезоне с соперниками совпали сразу две программы — и короткая, и произвольная. И я вижу: для него это работает больше как вызов.
— На мой взгляд, с этим вызовом Пётр вполне успешно справляется. Имею в виду не только «Дюну», но и «Евгения Онегина».
— Мне вообще нравится, что Гуменник достаточно часто справляется с разнообразными вызовами. В ходе тренировок, на которых я видел, как идёт отработка программ, у меня, признаться, были некоторые сомнения насчёт «Онегина»; всё-таки Дима Алиев, у которого та же самая постановка в произвольной программе, как-то больше ассоциируется с этим образом.
— Для меня Гуменник однозначно выиграл в этом противостоянии.
— В этом и заключается удивительная особенность Петра выбирать для себя не самые однозначные варианты в плане музыки и идей, а потом максимально их раскрывать, доводя до полного блеска. Перед этой гранью его таланта я, как постановщик, преклоняюсь, если честно.
— Что такое в вашем понимании хореографическая неудача? Когда смотришь на свою же работу и думаешь: «Эх-х…»
— Мне до сих пор очень грустно за короткую программу Sonne, которую мы с Петром сделали в прошлом году и по неким сложившимся обстоятельствам не смогли показать в том варианте, в котором она должна была быть. В оригинальной версии это была очень крутая постановка, необычная для меня.
— Когда вы ставите программу, мысленно представляете себе костюм, в котором фигуристу следует её катать?
— Только если программа подразумевает определённую идею в образе. В иных случаях можно отталкиваться даже от того, какой цвет спортсмену больше нравится. Именно этим, например, мы руководствовались, когда выбирали рубашку для Коли Угожаева в его произвольной.
— Сделав ставку на модельную внешность спортсмена?
— Нам с самого начала было очевидно, что это можно использовать. Вот и решили, что на данном этапе развития Угожаева как фигуриста это, возможно, лучший из вариантов, который мы можем показать на льду. Ну и заодно выделиться на фоне соперников, которые очень сильны в плане хореографии.
— В бытность танцором вы сами тренировались у выдающихся специалистов — Олега Судакова, Алексея Горшкова, Игоря Шпильбанда. Кто из них вам наиболее близок по своим творческим взглядам?
— Я с большим уважением и любовью отношусь ко всем тренерам, с которыми работал. Но, если выбирать, то — Горшков. Мне нравится, что Алексей Юрьевич — бесконечный творец и искатель. С ним никогда не было скучно.
— Для меня в своё время стало большим потрясением, что Горшков сумел сделать пару экстра-класса из Албены Денковой и Максима Ставиского — фигуристов, которые по своей фактуре сильно уступали тем, с кем соревновались.
— Денкова и Ставиский делали феноменальные вещи. В их арсенале были очень интересные поддержки и связки шагов. Мне до сих пор нравится пересматривать их программы в поисках вдохновения для собственных работ на льду.
— Сейчас свои фавориты у вас в танцах имеются?
— Ирина Хавронина и Девид Нарижиный. Нравится, как они растворяются в своих танцах. Есть даже лёгкая боязнь их потревожить в этот момент, потому что чувствуешь такое единение, за которым хочется наблюдать. Единственное, за что переживаю: чтобы Ира с Девидом не стали заложниками одного стиля. Чтобы они и дальше продолжали удивлять.
— А Пападакис с Сизероном вы не считаете заложниками одного стиля?
— В какой-то мере считаю. В этом плане идеальная танцевальная пара нашего времени — это, конечно, Тесса Виртью и Скотт Моир. Они всегда умудрялись быть разными.
— Год назад, когда вы ставили программу для Мишиной и Галямова, сказали в одном из интервью, что хотели добиться от этих фигуристов иного стиля и рады, что это начинает получаться. Рискую вас обидеть, но не увидела в прошлом сезоне больших изменений. В чём, на ваш взгляд, эти спортсмены продолжают меняться сейчас?
— Я помню, когда именно говорил об этом. Был летний период, мы находились на сборе в Сочи вместе с Ксенией Михеевой, пробовали на льду и в зале различные перестроения, взаимодействия, и как раз тогда я увидел, насколько Настя и Саша стилистически могут были другими. Просто потом, когда начался соревновательный сезон, на первый план вышло надёжное исполнение элементов, и это в каком-то смысле потянуло за собой прежние навыки.
— Опытные тренеры любят говорить, что никакое дополнительное умение не бывает для спортсмена лишним. Рано или поздно ему обязательно найдётся место.
— Так и есть. Я и тогда в Сочи понимал, что всё наработанное рано или поздно обязательно «прорастёт» в других программах. Как это и начинает происходить у Насти с Сашей сейчас.
— Вы много лет работаете в тренерском штабе Тамары Москвиной. Можете объяснить, за счёт чего ей удаётся на протяжении столь длительного времени сохранять в себе тренерский азарт и столь невероятную заряженность на работу?
— Ответ совершенно прост. Тамара Николаевна — гений.
— А если попробовать расшифровать это понятие?
— Она очень дисциплинирована внутренне, очень требовательна и всегда добивается своего. Это касается любого замечания или просьбы, любой поправки, любой мелочи. С какими-то идеями Москвиной могут не соглашаться спортсмены, уверенные в том, что это никогда не получится, да и мы, молодые специалисты, тоже можем иногда спорить и пытаться сопротивляться. Но Тамара Николаевна всё равно сделает то, что хочет. Неважно, насколько это тяжело, сколько времени займёт.
— Москвина как-то призналась мне, что смотрит по возможности все выпуски «Ледникового периода».
— Мне она об этом не говорила, но не удивлён. Для того, чтобы сделать на льду что-то красивое и интересное, не обязательно искать что-то сложное. Это может быть что-то совершенно простое, но оно всех зацепит. Таких находок в «Ледниковом периоде» встречается немало. Я вам больше скажу: Тамара Николаевна смотрит вообще все соревнования. Иностранные, взрослые, детские, всевозможные шоу. Когда думаю об этом, мне даже становится немножко стыдно. Она посмотрела, а я не посмотрел.
— Отработав в тренерской профессии почти 10 лет, вы понимаете, почему в своё время у вас не сложилось как у спортсмена?
— Я прекрасно понимаю, что в спорте был дураком. Позволял себе много лениться, часто не доверял тренерам в полной мере.
— Иначе говоря, сегодняшние знания, да мне бы тогдашнему?
— А, знаете, я бы не хотел возвращаться в прошлое. Мне нравится моё настоящее. Вообще считаю, что всё в моей жизни случилось вовремя. Я вовремя завершил спортивную карьеру, вовремя начал вести тренерскую деятельность. Мне она ближе, к тому же очень нравится. Что касается прошлого, мне кажется, мы с моей партнёршей Евгенией Косыгиной ещё за год до того, как ушли из спорта, внутренне перегорели.
Я, может быть, и катался бы, но не люблю менять партнёрш, коллег. В этом плане я достаточно верный человек, хотя тут речь даже не про верность. Я не хотел заново с кем-то скатываться. Плюс, зная свой вид спорта — танцы на льду — понимал, что как минимум один из партнёров должен быть финансово состоятельным. А висеть у кого-то на шее или искать дополнительный заработок после тренировок я не хотел.
— Но наверняка ведь приходилось хотя бы в начале карьеры искать подработку на стороне?
— Было такое. Пара лет выдались очень тяжёлыми в финансовом плане.
— Самый экзотический способ, которым вы зарабатывали деньги?
— Одно время даже раздавал листовки на улице. Что поделать, заработка в самом начале тренерского пути было очень мало, приходилось как-то выкручиваться. Мама у меня одна в другом городе. Помогала по мере возможностей, и я ей очень за это благодарен. Но, опять же, я ни о чём не жалею и даже благодарен, что жизнь дала мне возможность понять, как непросто иногда добываются деньги.
Спортсменам своим тоже иногда говорю: радуйтесь, когда находитесь на катке, потому что это — тот самый момент счастья, когда у вас есть возможность не просто заниматься тем, что нравится, но куда-то выбиться, стать популярными и успешными. Многие ведь даже не подозревают, что в жизни что-то может быть хуже и тяжелее, чем прокат произвольной.
Свежие комментарии