Варвару Караулову два года назад осудили за подготовку к участию в деятельности ИГ*. В конце апреля девушка освободилась по УДО. В интервью RT она рассказала, как переосмыслила свой взгляд на мир, пока жила в колонии, и кто поддерживал её всё это время. По словам Карауловой, она не сможет оставить позади свою историю и всегда будет помнить, через что ей пришлось пройти. При этом девушка отметила, что сильно изменилась, и посоветовала всем женщинам верить в себя.
— Как дела?
— Замечательно.
— Серьёзно, как дела?
— Серьёзно, замечательно. Эти три дня — они такие длинные, яркие, очень разные. Конечно, и очень утомительные, но это хорошая усталость. Столько эмоций, столько впечатлений. Я по стольким вещам соскучилась, даже по таким элементарным, как музыка любимая. И настолько мне всего хочется, что я даже песню не могу дослушать, переключаю. Всё хочется успевать, но ни на что будто нет времени.
— Нет такого ощущения, как будто в состоянии шока находишься?
— Мне кажется, я пойму это, когда успокоюсь, шок это или не шок.
— А когда ты вышла?
— 27 апреля, в половину девятого утра.
— А ты ожидала, что УДО пройдёт?
— Нет. Это настолько неожиданно было, и это был праздник. До последнего не верилось. Я до последнего никаких вещей, ничего не собирала. Просто мне говорят: завтра в восемь утра будь готова.
— А чья была идея на УДО подать? Твоя, адвоката?
— Мы изначально планировали, что бы ни было, мы будем пробовать. Все законные способы, которые предписаны, всё будем пробовать обязательно. Бумага всё стерпит, в конце концов. Это было неожиданно для всех нас.
— Сколько ты провела в общей сложности в колонии?
— Два года ровно. У меня очень странная магия чисел получается: 27 октября меня задерживают, 27 апреля я приезжаю в Вологду, в колонию, и 27 апреля я еду домой.
— Да, с такими цифрами можно поверить в магию чисел, действительно. Несколько вопросов по поводу жизни в колонии. Когда ты туда попала, было страшно?
— Было очень страшно. Потому что я вообще не знала, чего ожидать. Не знала, как ко мне будет администрация относиться, как ко мне будут другие осуждённые относиться. Не знала, к чему готовиться. Очень боялась, что физические будут расправы, будет психологическое насилие. Что это будет специально сделано, возможно.
Или будет некое давление именно в мою сторону из-за статьи и из-за того, что я из Москвы. Там в основном люди с Севера. Настолько я не знала, чего ожидать, что было страшно. И я не знала, знают ли родители, где я нахожусь. Как быстро они смогут приехать, или как быстро я смогу с ними связаться.
— Ты можешь мне какой-нибудь пример привести, например, вещи, которая была страшнее всего? Или какой-то момент, который ты вспоминаешь из жизни в колонии?
— Самое, наверное, страшное, когда первый раз у меня на глазах произошла драка. Я даже не могу вспомнить, видела ли я когда-то вживую именно драку, не какой-то боксёрский поединок или что-то цивилизованное.
— Между заключёнными?
— Да. Была настоящая драка. Я настолько потерялась, я не знаю, что делать в такой момент. Их надо разнимать или лучше не вмешиваться? Для меня был страшен не столько даже сам факт, а насколько это ненужным было и абсолютно необоснованным. Я могу представить ситуацию, когда, наверное, драка не то что необходима, а когда она вытекает из какой-то ситуации. А это был абсолютно бытовой конфликт, который перетекает в драку, достаточно агрессивную. Это страшно.
— Было очень много злости, агрессии, таких вот эмоций крайне негативных. Тебя сопровождали они во время твоей жизни в колонии?
— Да, там очень много агрессии. Физической, наверное, меньше, но очень много вербальной и негативных эмоций. И ты себя окружаешь таким вакуумом, в какой-то степени. С какими-то людьми общаешься, даже достаточно близко, их в вакуум свой впускаешь, а остальное всё…
Конечно, ты не можешь это игнорировать. Но ты стараешься не впитывать это. Я очень боялась, что я заражусь такой агрессивностью, обиженностью на мир. И мне это было очень страшно.
— А ты чувствуешь, что всё-таки впиталось немножечко, потому что два года — это не два дня?
— Конечно, это не два дня. Но я в шутку говорила, что я либо уйду домой таким дзен-буддистом, что меня вообще уже ничего не сможет вывести из равновесия, либо я тоже стану такой же злой. Но вроде первый вариант всё-таки ближе. Конечно, какой-то осадок такой остался. Но это, может, свойство человеческой памяти, что пытаешься помнить хорошее. Всё-таки два года моей жизни, конечно, хорошие моменты всё равно были. И я стараюсь концентрироваться на них.
— Расскажи о хорошем моменте жизни в колонии.
— Там настолько мало каких-то радостей, что абсолютно простые вещи, на которых в обычной жизни ты никак не акцентируешь внимание... Божья коровка. Господи, на травинке божья коровка. Это такая радость, что может просто стать главным впечатлением дня. Или бабочки. Прошлым летом было очень много бабочек. И они такие огромные были. Это так здорово. Даже не ловишь их, просто на них смотришь. Какие-нибудь птички летают.
Ты знаешь, что мама должна приехать. Ты чуть ли не за месяц ждёшь и каждый день думаешь об этом, что вот мама приедет. О чём мы поговорим, что надо будет ей рассказать. Например, она, может, книги какие-нибудь привезёт. Как ты ждёшь этого письма, как ты ждёшь просто звонка домой. Действительно, такие простые вещи становятся каким-то центром твоего мировоззрения.
— Время в колонии медленно идёт?
— Сложно сказать. Как это говорится, что дни тянутся, а месяцы бегут. Каждый отдельный день — он очень похож на предыдущий. Но само по себе время, когда оглядываешься назад, пролетает. Так можно, наверное, сказать.
— Ты вышла из колонии, всё, позади этот период жизни. Сейчас надо целый год отмечаться. Но первые твои три дня дома. Успела ты встретиться с друзьями, кого-то увидеть? Я понимаю, мама, папа — это самое главное.
— Конечно.
— Но у тебя мама и папа — они отдельно живут, правильно?
— Да, верно.
— Ты сейчас где живешь?
— С мамой.
— И будешь жить с мамой?
— Думаю, да. Но, я думаю, к папе буду часто ездить. В том числе на дачу.
— А друзей пока не видела?
— Очень мимолётно. Кто-то на полчаса заехал, кто-то позвонил, кто-то вчера в гости приезжал вечером. Пока только так. Очень много звонили, писали.
— Есть ли люди, которых ты очень хочешь видеть, но ещё не увидела?
— Сложно кого-то конкретно выделить.
— В течение тех двух лет ты переосмысливала, как вышло, что ты попала в колонию?
— Да. Это, наверное, было для меня самое тяжёлое. Я там работала на швейной фабрике, в раскройном цехе. И работа занимала восемь-девять часов каждый день — грубо говоря, большую часть дня. Работа для меня была достаточно механической, голова при этом занимается своими делами, так скажем.
И очень много в этот момент я думала о том, что тогда происходило, почему это происходило. Это очень тяжёлые мысли, они идут по кругу. Порой до преддепрессивного состояния тебя доводит. Потому что ты из этой ситуации не можешь вырваться. Ты не хочешь об этом думать, ты хочешь это перелистнуть, а оно всё равно над тобой. И я понимаю, что никогда не смогу оставить эту историю позади, что она всегда будет частью меня.
— Ты была максимально закрытой. А сейчас ты сказала на пресс-конференции, что хочешь быть максимально открытой. Что ты имела в виду?
— Я не специально, конечно, так сказала. Но сейчас я думаю, что есть много уровней открытости. Во-первых, какая-то эмоциональная открытость. Я была очень замкнутым человеком, а сейчас я понимаю, что важно говорить о своих эмоциях, о своих чувствах, даже каких-то сиюминутных. И положительных, и отрицательных, и обязательно делиться этим с друзьями, с родителями. И пусть кажется, что это глупо. И пусть кажется, что это наивно. Но, если ты это скажешь, тебя выслушают, поймут, может, что-то посоветуют. Иногда бывает, что ты просто что-то вслух озвучиваешь — и ты понимаешь, что это не проблема даже, это какая-то ерунда, что можно даже не думать об этом.
Конечно, это открытость касаемо тех же соцсетей, того же общения с журналистами. Первая открытость — это открытость моя внутренняя. А это открытость публичная, чтобы обычные люди меня могли увидеть. К сожалению, я не скажу, что мне это важно, что мне это нравится. Но я хочу показать себя не такой, какой меня, может быть, изначально показывали, а такой, какая я есть.
— Тебе тяжело с нами общаться?
— Немножко, да. Мне немножко приходится себя заставлять.
— Тяжело сегодня на пресс-конференции.
— Я не такой человек, который любит к себе внимание. Мне приходится себя перебарывать в этом смысле.
— Я понимаю, что журналисты тебя замучили. Но что главное ты хотела бы им сказать?
— Журналистам?
— Да. Ты же через журналистов несёшь какую-то определённую мысль. Для тебя она важна. Ты же не просто так с нами общаешься. Что главное, что ты бы хотела нам сказать?
— Хочется пожелать журналистам, наверное, честности в своей работе.
— Нет, про себя — нам.
— Честно говоря, не знаю, как на этот вопрос ответить. Мне сложно это сформулировать.
— Хорошо, спрошу по-другому. Зачем тогда все эти пресс-конференции?
— Они же не для журналистов, они для людей, которые по ту сторону телеэкранов, мониторов компьютеров. Для меня, как бы цинично ни прозвучало, журналисты в данном случае являются…
— Средством передачи информации — о том, что ты другой человек? Или о том, что ты раскаялась? Или о том, что ты хочешь рассказать свою историю? Или о чём?
— Я думаю, всё вместе. Чтобы и моя история была каким-то своеобразным уроком. Даже не столько касаемо ИГИЛ*, сколько касаемо каких-то простых взаимоотношений в семье, взаимоотношений с людьми. Это и моя глубоко личная история, моя и моей семьи, которую мне хочется показать, рассказать. И, конечно, чтобы люди просто увидели меня и не боялись.
— Для будущего, например, для твоего будущего образования, работы и так далее. Ты думала об этом?
— Да, я понимаю, что моё имя идёт впереди меня. И я от этого не избавлюсь. И я ничего с этим не сделаю. И поэтому мне очень важно, что стоит за этим именем.
— Хорошо, такой вопрос, по поводу будущего: ты говорила об образовании, может быть, Instagram, YouTube, но ничего конкретно. Ты знаешь, что есть такая вещь, как Telegram, например?
— Да. Насколько я понимаю, что это мессенджер, Telegram. Очень сложно говорить о каких-то конкретных планах. Пока это просто разрозненные мысли.
— Ты говорила, что писала сценарий...
— Да.
— Книга, сценарий, ещё что-то. Или это тоже пока очень размыто?
— Да, очень бы хотелось. И я считаю, что это было бы очень полезно в каком-то глобальном смысле. Но пока это общий список того, что можно было бы сделать, что было бы хорошо сделать. Но непонятно, в какой последовательности за это браться.
— Хорошо, сменим тему. Твоя собака. Ты даже показывала на пресс-конференции рисунки, которые тебе сделали в подарок, рисунок твоей мамы, рисунок твоей собаки, которая для тебя очень много значит. Это действительно очень близкое для тебя существо. Как тебя встретила твоя собака?
— Мама вместе с ним приехала в Вологду. Он был в таком шоке от дороги, от нового места, что он, конечно, растерялся. В начале, мне кажется, он на этой волне не совсем понял, что происходит. Нет, безусловно, он как-то был рад. Но он в таком был смятении, что толком было непонятно.
Но, когда мы приехали домой, я даже начала переживать, что, может, он не совсем меня узнал. Он очень не любит ночевать один. Обычно он ночевал со мной, когда меня не было, ночевал у мамы. В первую же ночь, когда я вернулась, он ночевал у меня в комнате. Я проснулась от ощущения его пристального взгляда на себе. Он знает, что меня будить нельзя. Но он просыпается, и я знаю, что он сидит и смотрит на меня, ждёт, когда я проснусь. Сегодня я уже проснулась с этим взглядом, и я поняла, что он меня вспомнил и рад меня видеть.
— Это очень хорошо. Классно, что вспомнил. Я представляю, что ты переживала, что он тебя может не вспомнить. Хотя собаки — они же помнят всегда…
— У меня было двоякое ощущение. С одной стороны, хотелось, чтобы он меня помнил. А с другой стороны, я думала о том, что, может быть, было бы лучше, чтобы он меня забыл. Очень сложно понять, что у собаки внутри. Но чтобы он не переживал всё это время. Ему же не объяснишь, что это не я его бросила, что такие обстоятельства, что собака переживает.
— Кто больше всего тебя поддерживал за это время?
— Меня все в моей семье поддержали. Потому что первое время в СИЗО очень тяжёлое. Когда я просто не понимала, что происходит по ту сторону. Я очень переживала относительно того, как моя семья к этому отнесётся, как мои знакомые к этому отнесутся. Но, когда я начала получать первые письма, первые слова поддержки, я поняла, что вся моя семья верит в меня и они меня ждут дома. И я не могу даже выделить кого-то конкретно.
— Что бы ты посоветовала тем родителям, которые ищут своих детей, ждут, возможно, не могут простить? Таким же девушкам, как и ты? К сожалению или к счастью, твоя история вызвала резонанс. Но есть другие девочки, которые так же были обмануты, как и ты...
— Родителям я хочу пожелать понимания к своим детям. Не теряйте любви к ним. Потому что вы всё-таки маяк для них, по которому они ориентируются. Возможно, тот факт, что вы их любите, может их вернуть домой, вернуть их на правильный жизненный путь.
Даже если кто-то заслуженно или незаслуженно попал в колонию, это тоже не говорит о том, что жизнь кончилась, что на человеке можно ставить крест. Человек всегда остаётся человеком. Возможно, не хватает внимания, любви. И, конечно, я желаю им большого-пребольшого терпения.
— А девочкам?
— У меня, к сожалению, было очень много времени об этом думать, обо всей этой истории. Конечно, больше всего я знаю о своей истории и не могу судить о том, насколько она похожа или не похожа у остальных.
Но наше общество в глобальном, конечно, смысле, очень патриархальное, такое очень сложное слово получается. Женщины у нас очень ориентированы на мужчин. Вплоть до того, что одинокая женщина может иметь замечательную карьеру, может даже иметь детей. Но, если у неё нет мужчины, хоть какого-то, она уже в какой-то степени не состоялась.
Возможно, так и получается, что женщины, которые в том числе за своими мужьями едут, они настолько за них держатся. Я знаю, что некоторые не верят и не понимают этой идеологии, не понимают, зачем туда ехать. Как бы муж сказал — какие могут быть разговоры.
И очень важно верить в себя. Ты, твоё слово — оно значимо. Если он говорит: «Надо ехать», ну и что? Какая разница, что он сказал? Ты можешь жить без него, ты будешь жить без него. Возможно, что лучше будешь жить без него. Ты, может быть, более достойный человек, чем он. Очень важно никогда не ориентироваться на чужое мнение, никогда не игнорировать своё собственное мнение.
Зачем вам такой муж нужен, чтобы был какой-нибудь? Лучше жить одной и реализовывать себя, чем быть непонятно с кем, непонятно где, подвергать риску своих собственных детей. Непонятно для чего. Я, конечно, понимаю, что вообще эти истории чаще происходят на Северном Кавказе, где общество более традиционное, чем в европейской части России. Но там тоже мужчины бывают разные.
Если, например, твой муж считает, что надо бросить всё и уезжать строить непонятно где какое-то непонятное — в кавычках, конечно, светлое — будущее, есть, грубо говоря, на соседней улице замечательный парень, который втайне в тебя влюблён, который не считает, что надо ехать.
— А эта история научила тебя верить в себя?
— Да. И переосмысление всей истории. И весь мой тяжёлый судебный процесс, когда мне приходилось говорить. И общение с журналистами. И даже в том числе переписки, когда мне просто очень много мыслей приходилось излагать, очень много приходилось переосмысливать. Я считаю, произошедшее со мной связано с моей на тот момент достаточно низкой самооценкой, неуверенностью в себе. Поэтому я примерно представляю, о чём я говорю.
* «Исламское государство» (ИГ) — организация признана террористической по решению Верховного суда РФ от 29.12.2014.
Свежие комментарии